Он слишком долго не показывался снова, все шло совсем не так, как я себе придумала. Хуже того, новая встреча произошла, когда его уже выносили на носилках из дома, где он жил, укрытого с ног до головы клетчатым покрывалом, а из подъезда несло гарью. Труп увезли на машине «скорой помощи». Я видела лишь часть лба и клок опаленных волос. Но это был он, потому что с носилок свисала пузырившаяся от ожогов, словно кусок поджаренной свинины, рука, на пальце которой все так же сверкало кольцо. Позади носилок я увидела и его жену, одетую в блузу, пуловер из джерси и плиссированную светло-коричневую юбку со складками, прошитыми от бедер до талии и расходящимися к коленям. Лицо – безучастное, сероватое, челюсти сжаты, глаза опущены, но слез нет. Руки спереди в наручниках; ее конвоировали два полицейских. Кучки любопытных собрались за натянутым полицией ограждением. Моя одноклассница, запинаясь, спросила у одной сеньоры, бывшей, судя по всему (по волосам и одежде – бигуди, домашний халат, зашитые шлепанцы), соседкой по дому, о подробностях представления, на котором мы присутствовали.

– Преступление на почве страсти, – ответила та. – Бедняжка помешалась, она поднесла горящую свечку к своему бесстыднику-мужу, пока он спал в сиесту. Говорят, он наставил ей рога. Вот наглец! Но и ему наука: не рой другому яму – сам в нее попадешь. Она узнала о его похождениях из писем, которые нашла под стопкой отглаженных и накрахмаленных рубашек этого урода в нижнем отделении шкафа. Боже, совести у него не было. Я бы на ее месте сделала то же самое! Нет, я выждала и накрыла бы их – его и эту дорогушу – с поличным и сожгла бы заживо обоих. – И это «с поличным» подписало приговор супружеской измене.

Услышав все это, я чуть не грохнулась на мостовую, едва не бросилась прочь. От страха я побледнела, кровь в жилах побежала в совершенно непонятном направлении, меня охватила слабость, в какой-то мере приятная, мне вдруг захотелось бежать, бежать куда глаза глядят, лишь бы не видеть всего этого, убежать прежде всего от самой себя. Гримаса ужаса застыла на моем лице, когда я узнала о так называемой любовнице погибшего. Я вся от кончика носа до пят покрылась холодной испариной. Моя одноклассница взглянула на меня, не скрывая отвращения, и быстро скрылась в многолюдной толпе. Головокружение, тошнота, страх не дали мне сойти с места, с куска размягченного асфальта. Я вспомнила о ребенке и даже набралась смелости спросить про него, – после того как скрылся за поворотом, поднимая клубы пыли, полицейский фургон с преступницей.

– Ой, мое солнышко, к счастью для мальчика, его отправили чуть раньше к бабушке! – ответила мне женщина с глазами навыкате и зобом под подбородком. – А если бы он был на месте преступления? Это же травма на всю жизнь. Но что с тобой? Ты бледнее смерти! Ой, что я говорю, прости Господи, – прошипела она, словно воспламеняющаяся спичка.

Я не разузнала имени малыша, хотя меня влекло неосознанное и, пожалуй, даже нездоровое стремление знать о нем все, мне необходимо было обнять его, утешить, вымолить у него прощение. Я бросилась прочь, так толком ничего и не выяснив. Надо было раньше поинтересоваться именем малыша, но ведь ты же никогда не знаешь, что может… Люди толковали между собой, сея слухи, а я побежала, удаляясь как можно скорее от этого места. Через три квартала я встретила мою хныкающую так называемую подружку. До сих пор я решила никак ее не называть из суеверия, не хотела навлечь на себя беду, ведь имя сильно связано с характером человека (именно поэтому меня тревожит моя забывчивость на вернисаже колумбийского скульптора), а то, что характеризовало эту девушку, никак не вязалось с ее именем: она была безымянным и бесцветным портретом, вставленным в золоченую рамку. Но без ее имени в повествовании не обойтись: ее звали Минерва,[96]не имя, а просто мороз по коже, к тому же, уверяю, у нее не было ничего от римской богини. В школе все ее звали Мина, а когда кто-нибудь дурачась спрашивал: «Какая мина?» – ему отвечали хором: «Мина-из-Какашек». Это выводило ее из себя, ведь всем известно, что у нее не голова, а кусок дерьма на шарнире. Когда я подошла к Минерве, или Мине-из-Какашек, она прямо-таки отскочила от меня, словно увидела рядом с собой, по меньшей мере, дьявола, потом набросилась на меня с оскорблениями, а истощившись, перешла на упреки, в которых не было и доли правды:

– Ты переспала с ним, а помнишь, я тебе говорила, чтобы ты не делала этого, вспомни, как я тебя предупреждала, что у него жена настоящая стерва и что она отомстит. И вот чего ты добилась: она убила его, какой ужас – сожгла! Ну и что, ты довольна? Меня же предупреждали, что ты вечно ищешь приключений, все хочешь быть отличной от других… Так что, подружка, не получилось, что ли, переспать с каким-нибудь парнем из школы, с таким же экземплярчиком, как ты сама, и так, чтобы никаких последствий? – Взгляд ее стал еще более бешеным, я видела, что она готова броситься на меня с кулаками. – А теперь послушай меня: не приходи ко мне больше, не хочу, чтобы мои родители меня в чем-то подозревали. Или мы все кончим в пламени, как он. Когда ее выпустит из тюрьмы, она будет способна на все что угодно. Да она сожжет всю страну!

– Не пори чушь, я только передала письма и больше его не видела, поверь же, даже случайно я его больше не встречала. Ты не дала мне адреса, до сегодняшнего дня я даже не знала, где он живет. Подумай сама. Я не сделала ничего плохого, клянусь. Что дурного в том, что я написала эти письма? – я попыталась защититься от ее нападок, хотя знала, что всем моим доводам грош цена. Бесполезно было что-либо объяснять, я была виноватой в том, что он изменил жене, а она убила его, и все дела.

– Подумать только – письма! Если бы ты их ему не отдала, он бы их не спрятал. А тебе сейчас хоть бы что; ведь она сожгла его, превратила в копченую ветчину; не было бы убийства, и ее не увезли бы, и сын… Ах, малыш, слышишь, ты! Бедняжка! – и она пустила безутешную слезу, лицо не лицо, а сплошное сопливое болото.

Надо же, она до этого момента и не вспоминала о нем, мне же, напротив, первым делом пришло в голову как раз это: невинный ребенок. Я была так подавлена, что прошла мимо нее, она, бормоча оскорбления, засеменила за мной на небольшом расстоянии. Я пригрозила ей, что если она не заткнется, то весь квартал узнает о том, что и она здесь замешана; страх, который поражает душу, как это бывает в фильмах ужасов, сделал свое дело: она притихла, угроза заставила ее замолчать. Нытье и причитания, которые она выдавала, уткнувшись носом в платок, прекратились, я украдкой следила за ней и вскоре заметила, как она свернула на ту проклятую улицу, где находился ее дом. Я же пошла домой к себе.

В тот месяц все только и говорили: негодяйка сожгла своего мужа, который был еще хуже, чем она, он бессчетное количество раз изменял ей, хотя она и была вполне нормальной и могла исполнять супружеский долг. Чего только не толковали по поводу этой истории. Кем была его любовница, никто, понятное дело, не знал, но о ней только и говорили по всей Старой Гаване. Моя мать четко определила ее как дешевую шлюху, разрушителя семейного очага, наемную преступницу, потому что для моей матери истинным творцом преступления была именно эта потаскушка; и тут ее прямо-таки прорывало: могу руку дать на отсечение, что на этом все не кончится, нет сомнений, не все здесь так просто, дело явно нечистое, наверняка замешаны деньги. Мой отец сидел тихо, ни слова, ни вздоха не доносилось из его угла – состояние ему совсем несвойственное. Наверно, и у него не все чисто, наверняка он тоже был охоч до юбок, подумала я, заметив, как затряслись его руки и выронили отвертку, когда мать не долго думая изрекла, обращаясь к нему: